|
Сразу оговорюсь, что текст не художественный, но интересно Ваше мнение, дорогие друзья!
А. В. Андреев
Иркутск
Душа – это то, что возвышается над бытием, то, что НАД миром вещей. Не только стихи Цветаевой стали структурообразующим элементом для построения мощного образа её огромной поэтической души. О многом могут поведать и её письма.
Современный читатель имеет достаточно полное представление о поэзии, прозе и драматургии М.И. Цветаевой и совершенно незначительное – о её эпистолярном наследии.
«Известно свыше тысячи писем Марины Цветаевой, обращённых примерно к ста адресатам, – пишет Г.Н. Горчаков, перлюстрируя доступные ему письма поэта. – Опубликовано из этого, может, не более половины»[1>. В этих письмах «мало отражён внешний мир», «мало повседневной реальности». Почти каждое цветаевское письмо можно назвать романом в письме. Почти каждое письмо – заочный роман с незнакомым или почти незнакомым человеком.
По сути, они представляют собой «монологи взволнованной души – особый жанр цветаевской лирики». Именно такие «монологи» слышны в письмах Пастернаку, Рильке, Бахраху, Геликлну, Ланну, Штейгеру. «Догматы» этих писем она утвердила сама. В письме к Б.Л. Пастернаку от 19 ноября 1922 года читаем: «Мой любимый вид общения – потусторонний: сон: видеть во сне. И второе – переписка. Письма, как некий вид потустороннего общения, менее совершенно, нежели сон, но законы те же»[2>.
Переписка с родственниками занимает у Цветаевой небольшое место в её эпистолярном наследии. Для сравнения: половина из полутора тысяч писем А.А. Блока написана им матери и жене.
В основном цветаевские адресаты – это люди, принадлежащие к литературному кругу. Но переписка с ними не является перепиской писателя к писателю, поэта к поэту. Всё переводится ею в план общения двух душ. «Главное её устремление, – замечает Г.Н. Горчаков, – объяснить свою душу и найти душу, созвучную своей. И в этом отношении не являются ограничительными рамками ни возраст, ни пол адресата»[3>. В нью-йоркском «Новом журнале» (1986, № 165)[4> опубликовано письмо М. Цветаевой Р. Гулю. Разговор ведётся вроде бы на литературную тему: о книгах последнего. Но Цветаева свято блюла свои «догматы», оставалась верна своим «законам»: её, в общем-то, интересуют даже не его книги, а она «как бы спрашивает»: Гуль, а какая у вас душа?[5>
Бесспорно, в письмах есть и суждения о литературе, и бытовые заботы, и деловые трудности. Несмотря на то, что Марина любила, «говоря о себе, повторять определение, данное М. Слонимом, «одна голая душа» – вынуждена была жить крепко повязанная «земными приметами»[6>.
Душа такого поэта, как Марина Цветаева, поражает своим космизмом не только в исторгнутых ею строках стихотворений, но и в строках писем. В письме к Л.В. Веприцкой (сноска) от 9 января 1940 года Цветаева приводит разговор между ней, Л. Жариковым[7>, И. Жигой[8> и Н. Лурье:[9> «В ответ на заявление Жиги, что, идя мимо «барского дома» естественно захочется наломать цветов, он (Жариков – А.А.) сказал, что не только – наломать – но поломать (Курсив Цветаевой – А.А.) все цветы и кусты, потому – что это – чужое, не моё. Я же сказала, что цветы – вообще ничьи, т.е. и мои – как звёзды и луна. Мы не сами. «И большинство людей – так чувствуют», утверждал молодой писатель (Жариков – А.А.) – 9/10 так чувствуют, а 1/10 – не так – спокойно заметил Н.(оях) Г.(ершелевич) (Лурье – А.А.) (Я в полной чистоте сердца никогда не считала цветок «чужим». Уж скорей – каждый – своим: внутри себя – своим… Но разная собственность бывает…) Жена (Нояха Лурье – А.А.) сказала, что я уж слишком «поэтично» смотрю на вещи, а Мур (сноска)– такое отношение к чужим садам объяснил моей интеллигентной семьёй, не имевшей классовых чувств… – Ух! И всё это – потому – что мне не хочется камнем пустить в окно чужой оранжереи. (Почему все самые простые вещи – так трудно объяснимы, в конечном счете, недоказуемы?!)».[10>
Безусловно, вопрос о «чужих» и «своих» не раз ставится в лирике Марины Ивановны.
… что мне, ни в чём не знавшей меры,
Чужие и свои?[11>
Ещё, Господь, благословляю – мир
В чужом дому – и хлеб в чужой печи.[12>
Цветаева и в стихах, и в быту верна своим раз и навсегда установленным «догматам»: благословляю, но не беру, не ворую. Это бытовой уровень. Но есть ещё и другой пласт – метауровень – бытийный:
Наша совесть – не ваша совесть
Ну не то чтобы поэт себя вводит в это состояние, но ему важно испытывать это состояние именно там, среди этих листьев. Всё-таки, согласитесь, там атмосфера поэтичная, ''пока листья''. 
